Закрыть польский вопрос. Вместо заключения
Задолго до признания польской независимости Россия оставила все попытки вернуть эти имперские территории хотя бы в зону своего влияния. Впрочем, большевики, напрочь забыв о том, что каждый поляк – в душе пан, почему-то всерьёз решили, что можно осчастливить польский пролетариат и забитое крестьянство перспективой мировой революции.
Польша Пилсудского, эта «последняя собака Антанты», ответила чёрной неблагодарностью и разгромом Тухачевского под Варшавой, а Будённого – неподалёку от Львова.
Пришлось мириться, причём при посредничестве Запада. Но уже тогда в исторической памяти россиян в отношении Польши стал складываться не стереотип даже, а непреложная формула: «простили – отпустили, и… забыли». И это после всех неурядиц и раздоров, после «братской дружбы», в чём-то искренней, в чём-то, признаем, навязанной. Наконец, после опыта «почти совместного» выживания в условиях «шоковой терапии» 90-х, который укрепил реальную дружбу многих русских и поляков куда лучше любой пропаганды.
Польские стереотипы и готовые формулы в отношении России и русских намного разнообразнее и богаче. Но главное – они так же простительны, как простительно и нам стойкое, характерное великорусское самоощущение «старшинства» в отношении своих западных соседей. Как, впрочем, и в отношении всех других славянских народов. И любые попытки исправить, а уж тем более искоренить это самоощущение будут непременно наталкиваться на непонимание и жёсткое неприятие.
Историческая память нации не есть что-то неизменное, но трансформируется она только вместе с менталитетом и не слишком зависит от сиюминутной политической конъюнктуры. Для русских, к примеру, во все времена было характерно умение прощать – так было и после 1812 года, и в 1945-м, да и в августе 2008 года, и даже после майдана и всего, чем он аукнулся славянскому миру. Это никак не могло стать и не стали причиной не то что сколько-нибудь долгосрочных гонений, даже бытовой неприязни к грузинам или украинцам.
Мы можем долго упираться, а потом с лёгкостью признать свою вину там, где это не слишком и нужно. Нет, завершая наш затянувшийся разговор о русско-польских отношениях, будем вести речь не только и не столько о Катыни, хотя и там не мешало бы, прежде чем выступать с парламентскими признаниями, кое с чем разобраться. И не только с обстоятельствами и реальным временем гибели польских офицеров, хотя и дальше умалчивать такие факты, как немецкие пули, которыми были убиты офицеры-поляки, и немецкий же шпагат, которым были связаны их руки, просто недопустимо.
Ничуть не менее важно понять происхождение документов, которые послужили основанием для приговора, не судебного, заметьте, вождю народов и его окружению, а также – выяснить источник той бравады, с которой некоторые из нацистских ветеранов сегодня «признаются» в катынском преступлении. А заодно расследовать, почему эта бравада так тщательно замалчивается у нас в России. Быть может, кому-то это очень надо?
Но ведь отнюдь не историки, а многие из уже современных польских политиков изрядно поднаторели в написании именно антироссийской истории страны. К тому же в дискуссиях по польскому вопросу в самых разных его аспектах «негатива» ухитряются подбавить особо продвинутые российские либералы, хотя их об этом не очень-то и просят. Тот же, кто в наши дни позволит себе какой-нибудь оборот вроде «братья-поляки» или же решит вспомнить о славянской идее, либо хуже того – сказать что-либо о немалом вкладе русских в политическое и экономическое возрождение Польши, сразу напрашивается на обвинения в проявлении великорусского шовинизма.
А в нынешней Польше между тем мало кому «дозволено» хотя бы изредка напомнить об особой позитивной роли России в обретении ею независимости после мировых войн — как Первой, так и Второй. Я вовсе не призываю пытаться представлять чёрное белым – в этом преуспевали царская и советская пропаганда, на чём и обожглись, но зачем же скрывать объективные обстоятельства того, как всё это случилось?
Как-то плохо вяжется приписываемое русским стремление «держать Польшу в кармане» не только с совместной революционной борьбой «за нашу и вашу свободу», но и с общими победами во Второй мировой.
Девиз «За нашу и вашу свободу» писали на двух языках, чтобы показать — борьба идёт не с русским народом, а с царём
Боевое братство, как бы ни пытались его сейчас представлять «искусственным» или «неестественным», имело место, и это даже сегодня не нуждается в доказательствах. По крайней мере, советский маршал Рокоссовский на посту польского военного министра – фигура гораздо более уместная, нежели великий князь Романов на польском троне. И уж никак не менее яркая.
Революционеры-большевики, даже с учётом того, куда их в конце концов завёл вождь народов, с нынешней официальной польской точки зрения абсолютно не заслуживают сколько-нибудь лояльных оценок. Особенно это касается их внешнеполитической деятельности. И прежде всего по польскому вопросу. «Подарки» Сталина, большая часть Пруссии, Померания, Силезия и восточный берег Одера, не в счёт, так как это, мол, не более чем «справедливая плата» за героические усилия и страшные потери поляков в период с 1939 по 1945-й год.
Ну а последний русский самодержец и его сановники — те и вовсе «угнетатели и колонизаторы» по определению, или, если хотите – по рождению. У них недоверие, точнее, » патологическая ненависть» к полякам — всё в той же генетической памяти. Николаю II польские историки безапелляционно отказывают в праве даже помыслить об отделении Польши – вопреки всякой исторической логике, многочисленным документальным свидетельствам и воспоминаниям современников.
В каждую эпоху историки и политики имеют широкие возможности для собственной трактовки тех или иных событий и фактов. Плохо, когда эти трактовки впрямую противоречат фактам или же подменяют их. Создание же неких исторических легенд и мифов надо просто признавать как данность, а иногда как политическую необходимость. Ведь собственные неустойчивые позиции порой проще всего укрепить за счёт предшественников, особенно если у тех уже нет возможности возразить.
Но легенды и мифы как раз и способны подменить собой факты, и хуже всего, если при этом не соблюдается даже видимость баланса объективности. Тем не менее, автор изначально отстаивает своё право на субъективные оценки событий, положивших начало разрешению «польского вопроса» — только сумма субъективных оценок способна стать опорой для действительно объективного взгляда.
Ведь целью данного исследования, публикация которого завершается на сетевых страницах «Военного обозрения», было разобраться в событиях столетней давности как раз с русской стороны. И не в последнюю очередь потому, что поляками «про это» сказано и написано гораздо больше, чем русскими. В результате порой может сложиться впечатление, что Россия в разрешении польского вопроса попросту не принимала никакого участия, а уж если участвовала, то только в однозначно негативной роли.
Пушкин и Мицкевич дружили и постоянно спорили. О Петре Великом и Петербурге, о России и Польше
Да, знаменитое пушкинское «это их славянский спор» раз за разом находит историческое подтверждение, но поляки упрямо открещиваются от столь «узкого» взгляда. Для них едва ли не главное политическое достижение в роли нового члена ЕС – это «восточный прорыв» (тут и первая «оранжевая революция» с последующим майданом и агрессивные авантюры Саакашвили записаны в висты), благодаря которому Россия, мол, вынуждена рассматривать Польшу наряду и даже наравне с «еврограндами», как важного игрока в ЕС, с которым нельзя не считаться.
Ставшая уже традиционной многолетняя дипломатическая практика, в соответствии с которой Россия не делит партнёров на грандов и малые страны, при этом во внимание вообще не принимается. Стремление вывести русско-польский спор на европейский уровень вообще-то можно считать лестным для России, если бы не одно «но»… В этом раскладе России априори отводится роль агрессора, пусть скорее потенциального, чем реального.
По большому счёту России Польша не нужна. И не была нужна даже когда её делили на троих – вместе с австрийскими императорами и прусскими королями. Ведь, помимо того, что надо было не допустить чрезмерного усиления опасных соседей, Екатерине фактически пришлось оставить за собой земли с реально славянским населением. Иначе все эти территории могли превратиться в европейскую полупустыню с редкими вкраплениями замков и костёлов, окружённых нищенскими халупами.
Где все враждуют со всеми, где нет ни власти, ни сколько-нибудь приемлемого порядка. Ведь русская государыня к тому же стремилась обеспечить своим подданным возможность регулярно и без ненужных проблем «выезжать в Европы». Чтобы нигде не грабили, не попрошайничали, чтобы не надо было в охрану к каждому посольству целый полк снаряжать. Пан Тадеуш Костюшко со товарищи взбрыкнули сразу, а когда внук Екатерины выделил Польшу в почти независимое царство, последствием этого стала целая серия восстаний и даже войн, которые сами поляки гордо именовали «революциями».
При Екатерине Костюшко был под арестом, Павел его помиловал и отпустил в Америку. Теперь он национальный герой многих стран, вплоть до Белоруссии, где ему установлен памятник
Нельзя забывать, что в Российской империи существовало очень чёткое понимание различия между русскими землями, полученными в результате раздела Польши, и землями исконно польскими. Воссоединение первых рассматривалось как восстановление державы — преемницы Киевской Руси, присоединение вторых считалось политической необходимостью. Для империи Польша была в большей степени обузой, чем приобретением, тащить которую приходилось из интересов государственной безопасности. Ведь независимая от России Польша в XIX веке была просто обречена стать добычей Пруссии, или же, с чуть меньшей вероятностью, опять пойти под раздел между Пруссией и Австрией.
Несмотря на то, что в составе России Польша была немногим больше 100 лет, русский фактор навсегда закреплён в польском сознании. В польской политике и экономике он и сегодня едва ли не самый главный, как бы ни пыжились варшавские политиканы-русофобы. И это даже с учётом новой эры откровенного заигрывания страны с Западом, где Польша, даже с польским председателем Евросовета, всё равно не на первых ролях. Для России же «польский вопрос» только в критические годы (1830-м, 1863-м или 1920-м) приобретал первостепенное значение, и, наверное, будет лучше и для нашей страны, и для Польши, чтобы он таковым больше никогда не становился.
