Режиссер «Синонимов» Надав Лапид: «Я видел ваш Париж, а теперь покажу вам свой»
Фотография: Foc Kan/Getty Images
С 25 апреля в прокат выходит пробивная драма «Синонимы» Надава Лапида — фильм, получивший «Золотого медведя» на Берлинском кинофестивале и задающий смелые вопросы о национальной идентичности. Алиса Таежная задала эти вопросы режиссеру, когда он приезжал в Москву на ретроспективу своих фильмов.
— «Синонимы» — фильм, в котором вы постарались переосмыслить свой опыт переезда в Европу. Вы очень молодым парнем без денег и связей переехали из Тель-Авива в Париж ни с того ни с сего. На вас кино так повлияло?
— Вовсе нет! Мне было всего 22 года, я вернулся домой после трех с половиной лет службы в армии на границе с Сирией. Это был очень жесткий опыт, но одновременно с этим и радостный: в это трудно поверить, но в армии можно чувствовать себя хорошо. А еще я был очень хорошим солдатом, потому что был глупым и храбрым, не задавал лишних вопросов, не боялся смерти и не боялся убивать, ничего не ставил под сомнение.
— А убивать приходилось?
— Надеюсь, что нет. Я не могу точно сказать. Предпочитаю жить с этой надеждой.
— Что было после армии?
— Потом служба заканчивается — и ты возвращаешься в обычную жизнь. По вечерам выпиваешь с друзьями и живешь дальше, как будто бы ничего не произошло, но это не так. Это момент, когда ты видишь в другом свете то, что казалось нормальным, — да, все это делали, но более нормальным оно от этого не становилось. Именно тогда, так я выражаюсь, внутри человека начинает расти монстр. Когда я после армии изучал философию в университете, я решил, что буду писателем, как папа. О кино я не думал точно и даже не осознавал, что есть люди, которые снимают фильмы, — думал, что они сами себя снимают. Понятия о кадре, плане, монтаже, мизансцене у меня не было никакого (что странно — потому что моя мама режиссер монтажа). В общем, я жил как типичная беззаботная израильская молодежь: немного работы и учебы, вечеринки, выпивка, немножко наркотиков, и после одного такого года практически я отчетливо услышал внутренний голос. Что надо уезжать навсегда и никогда не возвращаться, чтобы спасти душу, — и возможно, я даже уже опоздал, так что надо ехать немедленно.
Я мгновенно почувствовал себя единственным зрячим в толпе слепых людей, которые не видят себя в зеркале и ничего не понимают.
Такое всепоглощающее чувство отчуждения по отношению к миру, в котором ты родился и вырос: твои друзья и члены семьи ощущались странными созданиями. Десять дней спустя я приземлился в Париже с очень четкой целью жить и умереть там, и, как говорит мой герой «Синонимов», быть похороненным на Пер-Лашез. Перестать быть собой и стать с нуля кем‑то другим.
— И перестать говорить на родном языке.
— Да, это очень экстремальное решение. Улететь недостаточно. Бессмысленно просто менять обстоятельства, необходимо жертвовать чем‑то значительным, большой частью себя. Я понял, что в каждом слове иврита есть часть идентичности и страны, ни одно из них не нейтрально. И контрпродуктивно уезжать из Израиля и продолжать говорить на иврите в Париже. Так что я посвятил себя методичному изучению французских слов.
— Как вы в итоге выжили в Париже? Ваш герой получает пальто с чужого плеча и деньги от богатых новых знакомых. Вам вряд ли так же повезло.
— У меня не было документов, и я никого не знал, так что официально работать я не мог. Например, пойти работать официантом или барменом у меня бы просто не получилось. Временами приходилось прибегать к помощи израильских знакомых и дальних родственников — без этого я бы вообще не выжил. Я мог делать только разную странную полулегальную работу за черный нал. Проведя в голоде несколько недель, я вспомнил свои контакты из армии, чтобы найти себе место в Париже. Какое‑то время я был телохранителем богатых парижских евреев, пока это не стало совсем невыносимо. Потом я работал натурщиком в школе искусств.
— Это измождающая, неблагодарная и очень плохо оплачиваемая работа в России. А во Франции?
— Да, работа совершенно за копейки. Зато полезная. Например, полностью лишает тебя стеснительности.
Невозможно быть стеснительным после того, как класс из 40 человек, 38 из которых женщины, под руководством учителя изучает тень, которую твой член отбрасывает на пол.
Я жил в нищете в квартире 8 квадратных метров — я вообще не знал, что такие существуют, с дыркой в потолке. Я месяцами не ел хорошую еду: самые дешевые макароны с томатным соусом, и ел я много, потому что был очень голодным. А когда ты голоден, то вообще ни на что не можешь отвлечься и сходишь с ума, шатаясь по улицам, потому что от голода начинается тревога. Если с пивом мне давали орешки, то я загребал их горстями. При этом я чувствовал себя на своем месте. В моей голове я постоянно прокручивал диалоги с вымышленными знакомыми израильтянами: пока вы живете в аду, я живу в Париже. И я не хотел быть в Париже туристом, мне важно было стать французом, насколько это возможно.
— А кино вы открыли в какой момент?
— В Париже. Это самый большой дар Франции мне. Сперва я был очень одиноким, но в Париже подружился с одним из моих ближайших друзей Эмилем. Странным образом в Израиле кино не интересовало меня вообще. Я просто игнорировал кино в пользу литературы. Во время военной службы в Израиле можно отупеть полностью: мозг опустошается, все идет на повторе. Для Эмиля я, наверное, был дикарем из первобытного племени Танзании, он был в 10 тысяч раз более культурным. Зато кино я открыл сразу же не как зрелище, а как объект для дискуссии и критики. Если фильм был хорошим, я не мог дождаться, когда он закончится, и у нас с Эмилем начнутся дебаты по поводу него (они могли длится часами). От него я узнал, что режиссеров называют авторами, а все любимые режиссеры сидели для меня как будто бы за одним столом. Я игнорировал историю кино и искал фильмы своим способом, поэтому смотрел Годара вслед за Киаростами и Таратино, а их контекст понял уже сильно позже. С тех пор я воспринимаю кино как самую близкую форму к проживанию жизни. Это самый правдоподобный способ выразить сложность нашего существования.
— Вы в «Синонимах» сильно иронизируете над тем, как новый житель ощущает и переживает на себе классическую парижскую красоту. Наверняка было трудно снимать кино в городе, где, кажется, все великие уже сняли свое кино. Как вы преодолевали в работе все клише о Париже?
— Снимать Париж — огромный вызов, но меня он взволновал. Я как будто бы отправлялся в маленькую битву против всех великих имен в мировом кино. Я видел ваш Париж, а теперь покажу вам свой. Я постарался передать это в визуальной подаче «Синонимов»: там много любви, эмпатии и восхищения французским кино, но есть еще и вызов на дуэль. Я как будто бы стою на площади и говорю: «Эй, французы, кто там у вас самый лучший? А ну-ка позовите его, сейчас мы поговорим!» В одну минуту камера пестует красоту города, в другую — дает тебе пощечины, все происходящее — смесь восхищения и презрения к городу. Время от времени мой герой хочет иметь интимное пространство с Парижем, а порой отвергает эту интимность.
Когда ты пытаешься породниться с каким‑то местом, важна химия и особенные маленькие жесты: ты не будешь пользоваться путеводителем, а положишься на интуицию. Для моего героя волшебная красота Парижа — это красота для всех, а не для него, и он будет искать собственную. Классическую красоту Париж может предложить каждому, кто оказался в городе на несколько часов. Мой герой решает не быть ослепленным красотой и хочет видеть Париж, особенно на него не глядя. Ведь есть опасность — в момент, когда смотришь на Париж, признания его монументальной красоты. Поэтому мой герой смотрит себе под ноги, даже когда оказывается в самых парижских местах Парижа. И да, иногда камера не может бороться с искушением признать величие и красоту города, в котором слишком многим хорошо. Как мой герой говорит: «Это извращение — отводить глаза от такой красоты».
Но моя камера наглая: она не видит даже Нотр-Дам, который горит на наших глазах прямо сейчас.
— Буржуазная парочка, у которой находит себя герой «Синонимов», неуловимо напоминает брата с сестрой из «Мечтателей» Бертолуччи. Вы сами встречали таких стерилизованных буржуа среди молодых людей Парижа наших дней?
— Это пара скорее даже не французы, а герои, вышедшие из французских фильмов новой волны. Я специально задумал их такими. Такому герою, как мой, очень подходят воображаемые друзья и проводники по Парижу. Он скрывается из самого худшего места, как он называет свою родину, чтобы оказаться в самом лучшем месте своей мечты. В совершенном месте живут совершенные люди. Все начинается со сказки: он почти умирает от холода, а тут его спасают такие молодые и красивые люди, и он перерождается под меховым пледом. О таких спасителях можно только мечтать: молодой писатель, девушка, играющая на гобое, и они оба такие милые, любопытные и воспитанные. И вот когда ты просыпаешься в раю, все как раз и начинается.
Фильм сильно изменился под влиянием актеров, хотя я и не менял текст. Как известно, одно и то же предложение в разных устах звучит иначе — и в этом магия кино. Французские критики одержимо искали сходство моих фильмов с фильмами Арно Деплешена и Филиппа Гарреля, актеров, которых я пригласил сниматься к себе: для них мой выбор был показателем уважения и одновременно практически объявлением войны французским живым классикам. Я бесконечно доволен выбором актеров: тело одного из них совершенно изменило главного героя, голос другого контрастировал с его словами, а девушка так нетипично красива, что ее красота временами кажется грубой. У Эмиля при этом есть прототип — я вам про него уже рассказал, а Каролина придумана от начала и до конца просто по воспоминаниям. Когда я встретил Эмиля, я вообще не понимал, почему он проводит со мной время.
— А что у него вообще за профессия была?
— Профессия? Профессии — для простых людей! Мне кажется, у него не было одного занятия. Он немного учился, рассуждал о жизни, любил искусство и философию — таких людей никогда не знаешь, как описать одним словом.
— Но «Синонимы» — кино о том, как начался ваш режиссерский путь, ваш третий фильм. А первый фильм, «Полицейский», касался израильской политики и Ближнего Востока, хотя к тому моменту вы уже побывали в Париже. Может ли израильский режиссер никак не рефлексировать об Израиле, начиная новый путь? Судя по всему, нет.
— Мой личный опыт, немного переданный в «Синонимах», моя попытка стать французом обернулась провалом. Чем больше я коллекционировал правильные слова и смотрел по сторонам, тем сложнее мне было почувствовать себя дома. Так уж получилось, что на нынешнем этапе я могу говорить о жизни с позиции израильтянина. Мои фильмы остаются очень политическими, но я никогда не буду проповедовать политику напрямую. Выпуклые политические моменты в моих фильмах на самом деле совсем не политические. А личные сцены, наоборот, несут очень политический смысл.
Например, в «Полицейском» полицейский танцует с женой — это политически заряженная сцена, а когда радикалы обмениваются своими манифестами — это флирт, завернутый в политическую перебранку. Я стараюсь снимать экзистенциальные фильмы. Наше существование пронизано политикой и самыми разными идеями, но фильм никогда не должен служить одной идее, поддерживать какие‑то партии и продвигать месседж. Ты целуешься, рассказываешь истории, делишься банальными мыслями, гуляешь по улицам, выпиваешь и болтаешь о политике — все перемешано. Политика — правдивая и важная часть единого целого, но намеренно вычленять ее и продвигать какие‑то взгляды — этого я в фильмах делать не хочу.
— Вы можете сопоставить ваши воспоминания об армейском времени с фильмом «Фокстрот» Самуэля Маоза, который так радушно приняли на фестивалях пару лет назад? Там много говорят о банальности войны и необязательности долгой и мучительной службы. Насколько я понимаю, Израиль этот фильм очень сильно разозлил.
— Конечно, Израиль — страна маленькая, и Самуэля я знаю очень хорошо. Кино мы, как вы могли заметить, снимаем совершенно разное. «Фокстрот» имеет полное право на существование — и неудивительно, почему этот фильм ненавидят на родине режиссера: из него очевидно, кто на самом деле плохие ребята, но для этого большинству не нужны ни фикшен, ни документальное кино. Плохие парни — это мы. И в этом не очень приятно признаваться. Я был этим человеком, когда служил в армии, и продолжаю быть им, потому что живу в Израиле. Критиковать официальную политику государства при этом — дело опасное, но абсолютно нормальное.
Однако «Фокстрот» целиком функционирует в политической повестке Израиля: понятно, против чего этот фильм выступает и кого он поддерживает. И это осознанный выбор режиссера. Споры устроены так, что мы обмениваемся уже известными нам аргументами и редко хотим и готовы выслушать другую сторону — и так работает «Фокстрот». Мои «Синонимы» смотрят на коллективную израильскую душу как на израненную.
Это не фильм, который возьмет на знамена левое или правое крыло, который можно будет использовать в предвыборной гонке.
«Синонимы» не требуют полемики в моменте, но нуждаются в длительном осмыслении потом. Мой фильм — о базовом понимании того, кто такой израильтянин и как ему быть. И никакая политическая партия за мое кино не вступится.
— Сейчас очень мощная волна иммиграции французских евреев в Израиль: есть жалобы на антисемитизм и исламизацию страны. Как вам видится эта ситуация изнутри?
— Я никогда не переживал антисемитизм во Франции. А мой опыт взросления в Израиле показал, что антисемитизм часто использовался для циничной политической манипуляции в армии или во время выборов. Все нас ненавидят, наша жизнь — в постоянной опасности, мы на грани вымирания, мы должны объединиться свои против чужих — то, что ты слышишь, пока растешь. При этом я не хочу и спорить с ощущениями других людей и говорить, что они обманываются. Франция не кажется мне сейчас антисемитской страной в той степени, в какой она, как и остальная Европа, становится антиисламской. Антисемитизм, безусловно, существует, но тебя за него осудят. Высказывать же правое антимусульманское мнение — в порядке вещей. Но невежество и глупость существуют везде, независимо от границ.
— В одной из самых забавных сцен «Синонимов» ваш герой решает впустить всех желающих в посольство и объявляет об отмене всех границ. Хотелось бы, чтобы границы устарели и в ближайшее время стали не нужны?
— Все утопические разговоры о будущем — это как петь «Imagine» Джона Леннона. Но знаете, как говорят: мне не хочется попасть в ад, но и мысль о том, чтобы оказаться в раю, не слишком меня прельщает. Мой фильм как раз о том, что идеальные обстоятельства решают не все. Хотели бы мы по-настоящему жить в мире без боли и конфликтов? Все эти пословицы про разочарование от воплощенной мечты, они неслучайны. Нет ничего страшнее неисполненной мечты — только исполненная. Границы во всем нужны нам как двери, чтобы в них стучать.
— Вы видели американский ремейк вашей «Воспитательницы»? Мне показалось, что в нем совершенно смещен фокус внимания с вопросов поэзии и банальности бытия на трагедию разочарованной в жизни женщины среднего возраста и ее разлом.
— У меня точно такие же ощущения. Самое интересное, что сценарий один и тот же, как и история, даже структура и предложения, но мизансцены и режиссура ставят все с ног на голову. Разница не только в эстетической оболочке: фокус американского фильма полностью смещен с проблемы, которая волновала меня, когда я принялся за фильм: куда ускользает поэзия, когда мы взрослеем. Я действительно сам писал стихи, когда был маленьким, а потом остановился навсегда. Я потерял эту способность видеть и понимать мир в форме поэзии. Кто‑то сказал мне давно, что если ты получаешь дар и отказываешься от него, то потом никогда не получишь его обратно.
— Что сейчас волнует вас в кино? За чем и кем вы следите?
— Я очень любопытный и смотрю кино постоянно, записываю, что хочу посмотреть, и всегда делюсь впечатлениями с друзьями. Многие режиссеры не любят смотреть фильмы перед съемками, а я смотрю месяцами по 6–10 фильмов в день. Но не целиком, а сценами или на перемотке. Я ищу неконвенциональные сюрпризы, смелые жесты у современных режиссеров.
Есть люди, которые ненавидят сюрпризы и ищут что‑то привычное, а я как раз не из их числа. Когда ты как будто бы выкидываешь сюжет в окно и остаешься перед формальными решениями фильма, становится очевидно, насколько 99% фильмов на самом деле один и тот же фильм. Сам кинопроцесс связан с таким количеством людей, что превратить творчество в фабрику — постоянная опасность. Конечно, так смотреть кино и говорить, что ты его понял, — это немного жульничество. Всегда есть история, прописанные герои, актерская работа, но в моем случае очень мало что выделяется из этой массы снятого кино: если держишь в уме скелет фильма, то ты легко считываешь все банальные ходы. А я ценю и охочусь на этот 1% авторов, которые игнорируют очевидное.
Я благодарен всем режиссерам, которые дают мне пощечины. Когда я начинал, я был под впечатлением Рейгадаса, Каракса, Тарковского, Джейлана, Пазолини. Сейчас найти свежее впечатление — драгоценное событие. Чем старше ты становишься, тем сложнее удивить тебя пощечиной. Ты как в БДСМ-клубе, где состоишь уже много лет, тебя хлещут со всех сторон, но нечасто происходит что‑то по-настоящему внезапное.
Подробнее на afisha.ru
